О нас

Петр Чайковский в письме своему брату (1877 г.) рассказал о том, как у него родилась идея написать оперу по этому сочинению Пушкина: «На прошлой неделе я был как-то у Лавровской... Лизавета Андреевна... вдруг сказала: «А что бы взять „Евгения Онегина“? Мысль эта показалась мне дикой, и я ничего не отвечал. Потом, обедая в трактире один, я вспомнил об „Онегине“, задумался, потом начал находить мысль Лавровской возможной, потом увлекся и к обеду решился. Тотчас побежал отыскивать Пушкина. С трудом нашел, отправился домой, перечел с восторгом и провел совершенно бессонную ночь, результатом которой был сценариум прелестной оперы с текстом Пушкина. ... Какая бездна поэзии в „Онегине“. Я не заблуждаюсь: я знаю, что сценических эффектов и движения будет мало в этой опере. Но общая поэтичность, человечность, простота сюжета в соединении с гениальным текстом заменят с лихвой эти недостатки».
Режиссер Дмитрий Черняков, в том числе и благодаря художнику по свету Глебу Фильштинскому, выразил в своей постановке страсти и мучения человеческой души, до предела выявив символическую сущность сценического движения (или отсутствия такового).

Танцевальные сцены отсутствуют. Так же, как и какие-либо отношения с внешним миром: все действие разворачивается вокруг стола-алтаря, который становится местом сбора друзей, местом соблазнения, ночных метаний юной девушки — и даже превращается в могилу. Положение, которое каждый занимает у стола — этого символического тотема, выражает природу его души. Стулья, хор, игра присутствия/отсутствия... Свет дополняет и ярче выявляет различные ситуации. А окно — словно некий символ, призванный показать нам, насколько далеки друг от друга внешний мир и душа Татьяны. И все, кажется, апеллирует к картинам Вермеера.

В первой картине за столом обедают гости Лариной. Все стулья заняты: это очень приподнятая картина, своего рода собрание. А во второй стол из обеденного превращается в письменный, но что особенно важно — в юдоль мучений. Здесь игра света наилучшим образом выражает томление героини. В третьей и четвертой картинах это безмолвное место наблюдения: игра присутствия/отсутствия выражается во внезапном открывании и закрывании дверей, а стол является центром этого провоцирующего клаустрофобию пространства. В пятой картине стол превращается в место проведения поминального обряда — обряда жертвоприношения, совершившегося в результате горячности поведения героев. Боль и тоска берут верх над жизнью — и застолье превращается в печальный, но неизбежный ритуал.
Меньше символизма в шестой и седьмой картинах, в которых действие происходит в обитом деревом помещении, похожем на гранд-отель и гораздо менее выразительном. И для выражения недоступности Татьяны и безумной страсти Онегина можно было бы и больше задействовать стол-тотем и другие объекты...

Пьерлуиджи Панца

Перевод Александры Мельниковой