О нас

Гаевский: В конце этого месяца в Большом театре произойдет грандиозное событие: будет отмечаться столетие со дня появления на сцене «Весны священной». И будет отмечаться так, как полагается отмечать такие вещи в живом театре: появится спектакль и будет издан большой том научных исследований, посвященный этой музыке, хореографии и сценической истории. Приедут три труппы, которые покажут три знаменитые, легендарные версии этого спектакля: первая — Нижинского, вторая — Бежара, третья — Пины Бауш. А четвертой будет спектакль Большого театра, который только рождается, еще не легендарный, но уже интригующий. То есть перед нами пройдет история альтернативного балетного театра XX века в своих вершинных достижениях. Альтернативного — потому что одновременно развивались еще и классический, и неоклассический балет, правда, не без влияния этого альтернативного — в 1913 г., сто лет тому назад, когда была поставлена «Весна священная», он дал мощный толчок развитию всего балета.

Нынешнее мероприятие носит, я бы сказал, почти дягилевский характер по масштабу, мятежности, риску и, будем надеяться, по результатам, на что я, во всяком случае, рассчитываю.
Сама музыка Стравинского, музыка 1913 г., хотя и написанная немножко раньше, не принадлежит своему времени. Это музыка конца одной художественной, музыкальной эпохи — эпохи модерн и начала другой — экспрессионизма, который она по своему эмоциональному напряжению вроде бы напоминает. Но по сути это не так, потому что музыка экспрессионизма — это музыка конца света, конца мира, а музыка «Весны» — это музыка начала, возрождения, музыка вечного обновления. Это ее основная идея, правда, не единственная. Эта музыка постоянно обновляющегося мира требует от балетного театра постоянного обновления хотя бы одного элемента — языка. Требование постоянного обновления художественного языка лежит в основе объяснения этого странного, вроде бы нелогичного существования партитуры в трех разных вариантах, одинаково ценных и одинаково адекватных. И, стало быть, три шедевра, а возможно, и четвертый вариант Багановой, который только рождается, — это все не конец, это начало, начало некоторой судьбы.

Гершензон: Я был несколько месяцев назад на концерте на исторической сцене Большого театра. Это был первый симфонический концерт, который проводился на этой сцене после реконструкции. В программе были Чайковский и Стравинский, «Весна священная». По окончании я понял, что девяносто пять процентов публики Большого театра слышали эту музыку в первый раз, а восемьдесят пять — в последний.
Вчера я был в Центре Мейерхольда. Это небольшой театр, туда ходит другая публика. Выступала труппа Камерный балет «Москва», которая показывала «Свадебку» и «Весну священную» Стравинского. Я бы очень хотел, чтобы публика Центра Мейерхольда имела возможность попасть на тот самый фестиваль, который мы здесь устраиваем. Но я не уверен, что они на него попадут. Не потому, что не хотят, а потому, что не могут. Это трагедия, проблема нашей жизни: кто может, тому не надо, кто хочет, тот не может. Наверное, Игорь Федорович Стравинский что-то крутое замутил. Есть ли такое музыкальное произведение, конгениальное «Весне священной»? Наверное, «Тристан и Изольда». Вы слушаете «Тристана» и не понимаете, в какое время была написана эта музыка. Невозможно понять.
Нам надо пробиться к публике. Не потому, что публика глухая. Она ходит мимо все время. А мы говорим о произведении, которое любой американский школьник может насвистеть, оно им знакомо со времен диснеевской «Фантазии»! Стравинский — композитор, который с американцами с детства, во многом и благодаря Баланчину, конечно.

Гаевский: Сейчас самое интересное, как пройдет Стравинский сто лет спустя? Это некий эксперимент. Хотя, помимо Стравинского, есть еще Бежар и Пина Бауш. Нижинский как автор спрятан за музыкой. Он скромно поставил свой скромный спектакль, там нет ничего нескромного, кроме первой пляски избранницы...

Гершензон: Просто нужно уметь смотреть. Он самый сложный для восприятия.

Гаевский: Просто рядом с Бежаром и Пиной Бауш он, конечно, выглядит скромно. Сейчас будет интересная вторая встреча со Стравинским, сорок лет спустя после его приезда в СССР. Безумно интересно, доросли ли мы с тех пор до Стравинского. Есть, конечно, аудитория музыкально продвинутых молодых людей, которые возвели Стравинского в культ, Стравинский им заслоняет Шостаковича и Прокофьева. Придут ли она сюда? Должны прийти любители театра, даже не балета, а театра. И как они будут воспринимать — это самое интересное.

Гершензон: Мы вместе с вами готовим большое издание, в котором попытались собрать все, что у нас осталось от так называемого интеллектуализма. Интеллектуалы высказываются по поводу Стравинского, «Весны священной» и века. В одном из текстов есть любопытная мысль, что «Весна священная» — это произведение модернистское. Модернизм начался — модернизм закончился. Вопрос: нужно ли после модернизма, во времена постмодернизма, ставить «Весну священную»? Закрытая ли это система?

Гаевский: Мы и начали разговор с того, что музыка абсолютно не закрытая и никогда не будет закрытой. Повторюсь, музыка этого балета находится в постоянном ожидании... Она ждет балетмейстера, который схватит ее, потащит и совершит с ней тоже священное жертвоприношение. Она, может быть, как раз и откроет нам новый век. Балетных партитур так мало, зачем же от нее отказываться? «Весна священная» — это действительно модерн, ставший классикой. Или наоборот, классика, не перестающая быть модерном, возможен и такой вариант. Тем не менее, это искусство, которое возвращает нас к себе, к основным представлениям о том, что такое музыка, что такое искусство. И это обеспечивает ей жизнь, ее бессмертие. Голод по такому искусству у нас огромный, и он усиливается, потому что нас окружает все большее количество образцов лжеискусства. На что, собственно, я рассчитываю? На демонстрацию подлинного авангарда, который не перестал быть авангардом прошлого. Он перешел в XXI век, сто лет он существовал в качестве эталона авангарда. Такие эталоны должны быть. Для этого вы сейчас и устраиваете фестиваль.

Гершензон: У меня на этот счет три сомнения. Первое: то ли место Большой театр, вообще Москва? Второе: нужно ли ставить «после модернизма»? Третье: это вообще русский проект? Так исторически складывалось, что он прошел мимо России.



Гаевский: О чем говорить, эта музыка возникла все-таки на русских корнях.

Гершензон: Хорошо. Когда первый раз в Москве исполнили «Весну священную»? В 1962 г. приехал Стравинский.

Гаевский: Мы слушали до этого в американских записях.

Гершензон: Я говорю не про музыку, я говорю про театральный проект. У нас была попытка поставить «Весну священную» — тогда же, в оттепель. Это было в 1965 г. в Большом театре.

Гаевский: Да, я помню хорошо.

Гершензон: Но эта постановка как-то за скобками главного процесса случилась, партитура осталась в подполье. Вернусь еще раз к началу нашего разговора. В андеграундный Центр Мейерхольда пришла андеграундная публика. Чуть-чуть «пригламуренная» — но, тем не менее, это были люди, которые завороженно смотрели, что перед ними происходит. Я очень боюсь, что эти люди не смогут — в силу социального и финансового расслоения нашего социума — просто попасть в Большой театр. Хотя фестиваль предназначен им. Проект создавался для интеллектуальной публики. Это «студенческий» проект.

Гаевский: И что же из этого следует?

Гершензон: Я опасаюсь, получит ли проект резонанс, произойдет ли слияние сцены с залом...Будут ли свистеть, будет ли подлинный скандал или успех. Это произведение всегда сопровождалось скандалом.

Гаевский: Сюда придут...

Гершензон: На могилу?

Гаевский: На шедевр. Москва почитает шедевры. Мы любим шедевры и не любим их развенчивать. Скандалы бывают, когда случаются попытки развенчать шедевр. В данном случае такой попытки нет, наоборот, налицо попытка его показать. В «Весне священной» есть харизма, связанная хотя бы с названием. Это харизматический балет. Харизму Большой театр очень почитает.

Гершензон: Давайте резюмировать. Скажу официально: дирекция Большого театра попыталась сделать что-то, что имеет название «художественное событие». Приложили массу усилий. Два года это тянулось. Был момент, когда по объективным обстоятельствам я из этого дела выпал. Потом, когда вернулся, понял, что оно живо. Могу назвать людей, которые реально им занимались. Анатолий Геннадиевич Иксанов сказал: «Мы будем это делать». А господин Гетман это дело тянул все два года. Я давно не видел в русском театре, в большом, академическом, официальном театре такого крупного события, устроенного таким интеллектуальным образом.

Гаевский: Весь проект находится в благословенной тени Сергея Павловича Дягилева, еще раз к этому вернусь. Это, конечно, дягилевская история.

Гершензон: Нет, это антидягилевская история. Мы делаем юбилей «Весны священной», мы собираем урожай за сто лет.

Гаевский: А с чего вообще началась деятельность Дягилева?

Гершензон: Исторически, конечно, с выставки исторических портретов. То есть мы устраиваем выставку исторических портретов?!

Гаевский: Мы вступили в юбилейную эпоху...

Гершензон: Мы в нее вступили в 2009 г., когда исполнилось сто лет с начала дягилевской эпопеи.

Гаевский: Мы вступили в нее не потому, что случилась такая годовщина, а потому что прервалась органическая история отечественного балета. Слава Богу, что есть великое прошлое. Может быть, оно и подвигнет нас на то, чтобы создавать великое настоящее. Мы сейчас переживаем юбилейный период развития мирового балета, и в эти рамки укладывается замечательная эпопея со столетием «Весны священной», назовем ее так, посвященная отсутствующему здесь, редко бывавшему в Москве Сергею Павловичу Дягилеву.

Москва, 14 марта 2013 г.